Титаев кирилл дмитриевич. «Хвост нужно рубить радикально. Но к этому никто не готов. Защита от терактов в метро - проблема, которую пока нельзя решить

Почему расследование каждого преступления в России стоит почти миллион рублей, что такое «театр безопасности» и можно ли предотвратить взрыв в метро?

На фестивале « » ведущий научный сотрудник Института проблем правоприменения Европейского университета в Петербурге Кирилл Титаев рассказал, как устроена система безопасности в России и из-за чего она неэффективна. «Бумага» публикует главное из лекции социолога.

Три четверти смертей в России происходят из-за болезней, а каждая 40-я - это убийство

По статистике 2016 года, 47 % смертей - следствие сердечно-сосудистых заболеваний, 18 % - неустановленных причин, 16 % - онкологии, 11 % - прочих заболеваний, 8 % - внешних причин, в том числе убийств.

Кирилл Титаев

Три четверти смертей - это болезнь, и каждая 40-я смерть - убийство. Может, нам нужно хотя бы вдвое срезать бюджет правоохранительной системе и начать что-нибудь делать с сердечно-сосудистыми заболеваниями? Этот вопрос приходит в голову, наверное, любому человеку, который начинает разбираться со статистикой.

Сторонники того, чтобы тратить больше средств на правоохранительную систему, чем на здравоохранение, приводят в свою очередь несколько аргументов. Во-первых, смерть от болезни, как правило, наступает позже, чем смерть в результате криминального насилия. Если от болезни люди зачастую умирают ближе к старости, то самая большая вероятность умереть от преступного насилия находится в диапазоне между 25 и 35 годами. Во-вторых, помимо убийств есть и другие преступления: воровство, мошенничество, телефонный терроризм, с которыми тоже необходимо бороться. Кроме того, уровень преступности напрямую влияет на состояние доверия в обществе.

Кирилл Титаев , ведущий научный сотрудник Института проблем правоприменения Европейского университета:

Хорошая новость: по социологическим данным, взаимное доверие в России непрерывно растет с начала 2000-х. До этого невозможно было представить, что человек, уходя в туалет в ресторане, оставляет на столе кошелек. Мы меньше боимся, и это полезно: отдыхать вместо того, чтобы напрягаться и волноваться. В этом плане эффективная борьба с преступностью приносит довольно много пользы.

Сумма, потраченная на расследование одного преступления, превышает ущерб, который оно приносит

На расследование одного преступления в России тратится 977 тысяч рублей. Притом что типовое преступление - самое массовое из тех, которые расследуются, - это кража в магазине под камерой. А имущественный ущерб среднего преступления - 260 тысяч рублей.

Кирилл Титаев , ведущий научный сотрудник Института проблем правоприменения Европейского университета:

Это очень плохая статистика, но другой у нас нет. Плохая вот почему. Условно говоря, в 2004 году средний ущерб составлял полмиллиона рублей. Потому что весь ущерб, который вменили тогда по делу ЮКОСа, вошел в эту статистику.

Из-за такого разрыва в суммах в криминологии обсуждают возможность выплачивать потерпевшим компенсации в размере ущерба, который они понесли, без отлавливания преступников.

В России на борьбу с терроризмом тратятся десятки миллионов рублей. Но насколько велика реальная угроза - неясно

По подсчетам Кирилла Титаева, от терроризма в стране погибает около 65 людей в год, а по самой радикальной оценке правоохранительных органов примерно 90–100 (она учитывает годы войны с Чечней и трагедию в Беслане).

Кирилл Титаев , ведущий научный сотрудник Института проблем правоприменения Европейского университета:

Я бы хотел назвать красивые цифры о финансировании борьбы с терроризмом, но их нет. Они засекречены. Однако можно назвать те цифры, которые нечаянно всплыли только на региональном уровне - без участия больших федеральных игроков вроде ФСБ, МВД, СК и так далее. Например, в Астраханской области в 2014 году на борьбу с терроризмом потратили 120 миллионов рублей. Если экстраполировать это по населению, мы получим 10 миллиардов: то есть в расчете на каждого погибшего тратится 100 миллионов рублей только из региональных бюджетов.

Террор, как замечает Титаев, вызывает у людей страх, который заставляет их, например, не спускаться в метро: так было после теракта в Петербурге 3 апреля, когда на следующий день в час пик можно было увидеть свободные вагоны. «Да, с терроризмом нужно бороться, этого никто не отрицает. Но насколько важна эта угроза? Это большой вопрос. Мы видим, что сегодня весь мир смотрит на это как на угрозу крайне важную».

Металлоискатели и охранники - это «театральные жесты», чтобы успокоить людей

Окружающий мир должен видеть «реакцию на угрозы», объясняет Кирилл Титаев. Эту реакцию он называет «театральными жестами» в ответ на реальные события. Из таких примеров - рамки металлоискателей в метро. Они обошлись городу не менее чем в 50 миллионов рублей, а ежедневная работа дополнительных проверяющих - не менее чем в 150 миллионов рублей в год. Однако такие меры не эффективны.

Например, недавно произошло нападение на журналистку Татьяну Фельгенгауэр в редакции «Эха Москвы»: чтобы попасть в здание, преступник в лицо охраннику из газового баллончика и пролез под турникетом. Оказалось, что система не помогает защитить людей в здании от тех, у кого действительно есть преступные намерения. При этом впустую тратится время сотрудников, которые каждое утро достают и показывают паспорт на входе, и деньги на зарплаты охранников.

Однако самих охранников не в чем винить, говорит Титаев, поскольку они выполняли свою работу, не были защищены стеклом и не могли ждать нападения от каждого.

Кирилл Титаев , ведущий научный сотрудник Института проблем правоприменения Европейского университета:

Несколько лет назад команда журналистов провела следующий эксперимент, я был наблюдателем. Они пытались попасть на территорию вуза, пронеся с собой массогабаритную модель пистолета и не имея никаких документов. Во всех случаях это удалось. Способ предельно простой: надеваем одежду курьера, на которой написано «Доставка чего-нибудь», и показываем конверт «Ректору лично под роспись». Всё.

В существующей системе безопасности для охраны нанимают персонал, который выполняет самые базовые действия вроде проверки документов: нанимать квалифицированных сотрудников для такой работы не имеет смысла. Таким образом, по словам Титаева, обеспечением безопасности тотально начинают заниматься люди с очень низкой квалификацией.

Меры безопасности в аэропортах и метро предложены не экспертами

Один из важнейших инструментов выявления взрывчатки - собачий нос, рассказывает Кирилл Титаев, и было бы эффективнее вместо рамок выделить из бюджета средства на кинологов.

Кирилл Титаев , ведущий научный сотрудник Института проблем правоприменения Европейского университета:

Металлоискатели - это прямое указание первого лица, человека, который очень давно не заходил в вокзалы как пассажир и, в общем, ничего не понимает в правоохранительной деятельности (речь идет об установке металлических рамок на железнодорожных вокзалах Петербурга и Москвы по указанию Дмитрия Медведева - прим. «Бумаги» ). Потому что он никогда специально это не изучал: курс криминалистики, курс криминологии, курс правоохранительных органов, прослушанный на юрфаке Ленинградского университета, и всё. Это опять же яркий театральный жест. Еще хуже ситуация с досмотром при входе в аэропорт: там скапливаются гигантские очереди - и тем самым создаются условия для теракта.

Примечательно, что в российских городах по-разному отнеслись к идее установки рамок металлоискателей: больше всего эту меру поддерживали те города, в которых нет метро, а в особенности - те, в которых нет эффективно используемой железной дороги: «Условно говоря, Приозерск был категорически за рамки, а Петербург был категорически против».

В качестве еще одного примера неэкспертной реакции Титаев вспоминает ситуацию с выходом статьи в «Новой газете», которая выявила сообщества «ВКонтакте», якобы призывающие подростков к суициду. После этого в Уголовном кодексе была введена дополнительная статья о пропаганде суицида, и скоро должны состояться первые суды по этому делу.

Кирилл Титаев , ведущий научный сотрудник Института проблем правоприменения Европейского университета:

Какие особенности работы системы мы видим в этом примере? Во-первых, такая реакция почти никогда, на мой взгляд, не опирается на анализ масштабов проблемы и ее значимости. Второе - это, конечно, тотальное игнорирование реалистичности самих мер. Как только пройдет эта волна по поводу суицида подростков, все забудут об этой статье, потому что выявлять и доказывать такие преступления невозможно. Это лежит за гранью человеческих сил. Как я уже говорил, подобным часто занимаются непрофессионалы: экспертизе Яровой в области коррупции я готов доверять, но ее экспертизе в области подросткового общения в социальных сетях - не очень.

Защита от терактов в метро - проблема, которую пока нельзя решить

Решения в сфере безопасности должны опираться на анализ масштаба и реальности угрозы, быть реализуемыми и направленными против преступников, а не против их орудий - за некоторыми исключениями, например, запрет на боевое оружие необходимо сохранить. И такие решения не должны усложнять жизнь простых горожан.

Ограничение доступа людей с взрывчаткой к метро - это задача, которую нельзя выполнить, считает Титаев. Места, где собирается большое количество людей, всегда были и будут объектами повышенной опасности: «Лучше не делать ничего, чем делать заведомо бесполезные вещи». При этом метро должно нести ответственность за безопасность пассажиров, но не в случаях терроризма.

Кирилл Титаев , ведущий научный сотрудник Института проблем правоприменения Европейского университета:

Очень важно разделять: есть организованные сети - религиозные, политические; но самое страшное, что у нас есть, - это инициативный одиночка. На поиск схем того, как сделать подходящее устройство, уходит 5–7 минут, и сделать само устройство тоже несложно. Это нельзя предотвратить никоим образом. Если теракт в Петербурге готовился группой, можно винить сотрудников ФСБ, которые не отследили, не предупредили, не арестовали до. Если это сделал одиночка, как они должны были его отследить? Проверять каждого сумасшедшего?

Вероятно, что с развитием технологий в будущем появятся датчики и камеры, которые смогут схватывать весь поток и распознавать, идентифицировать все лица. Тогда появятся новые реальные меры предотвращения терактов.

Сегодня, чтобы рамка заработала в полную силу, у человека с собой должно быть около 8 килограммов железа. А если она сработала вполсилы, это может быть реакция на ноутбук, перочинный нож, крупную цельнометаллическую ручку, и поэтому человека могут не остановить. «Люди, которые занимаются проверкой, понимают, что это бессмысленная работа. Нельзя заставить работать хорошо ни одного человека, 90 % работы которого - бессмысленны. Те 10 % будут выполняться плохо», - говорит Титаев.

Уровень преступности в России снижается, сообщает Генпрокуратура России. Но связано ли это с мерами безопасности - неизвестно

Сегодня уменьшилось количество ДТП, самоубийств, убийств . По этому поводу есть много гипотез - например, о влиянии на ситуацию компьютерных игр и социальных сетей, из-за которых отчасти исчезли с улиц подростковые банды. Но неизвестно, связано ли снижение уровня преступности с принятыми мерами безопасности. В частности, установок рамок, поскольку нет фактов задержания террористов с их помощью. Кроме того, стоит учитывать тенденцию всемирного падения уровня преступности.

Коронный : Мне кажется важным и правильным начать с очень простого и понятного ликбеза, что такое социология вообще. Рассеем этот туман.

Титаев : Если попытаться упростить социологию до предела, то, наверное, это три вещи.

Во-первых, это теоретическая социология: отрасль знаний, в чем-то близкая к философии, - это поиск, создание и разработка каких-то теоретических концептов, которые потом помогают объяснять общество. Например, образование и здоровье - они не сами по себе, а вместе образуют человеческий капитал. И вот придумыванием таких концептов занимается теоретическая социология.

Кроме этого, существует эмпирическая академическая социология, которая занимается построением довольно сложных моделей. В ней обычно есть пафос улучшения жизни: как сделать, чтобы жить стало чуть-чуть лучше? Если мы вложим плюс 100 рублей на каждого школьника в среднее образование, у нас вырастет экономика или не вырастет? А если мы начнем лучше финансировать судебную систему, это привлечет к нам инвестиции или не привлечет? Этим занимаются люди в университетах или всяких think-tanks - чисто исследовательских организациях, которые существуют в странах, которые, слава богу, не отрастили себе Академию наук.

И наконец, есть третья социология - это то, что чаще всего представляют себе люди, когда ты им говоришь, что ты социолог, - это про анкетки, посчитал, ВЦИОМ сообщил и прочее. Вообще-то, в большей части мира они не считаются социологами. Это так называемые полстеры, от слова poll - «опрос». Сегодня мы будем говорить в основном о них. Но прежде давайте определим, что такое ложь с точки зрения первых двух видов социологии.

Ложь - это отхождение от того, что человек считает субъективной правдой. Что такое «субъективная правда», в общем довольно легко себе представить, пока речь идет о простых эмпирических событиях, желательно недавних. Вопрос «Что вы ели сегодня на обед?» предполагает внятный ответ. Но, во-первых, можно сообщить, что вы ели котлетку с пюре, но забыть про десерт. Для этого могут быть как сознательные, так и совершенно неосознанные стимулы. Например, если между котлеткой и десертом был перекур, то это был еще обед или уже нет? Даже на этом уровне все становится сложным.

Но большинство вопросов, которые всплывают в нашей повседневной жизни, не предполагают четкого эмпирического референта. А там, где вы сегодня обедали, хорошо кормили или нет? В ответе на этот вопрос нельзя особо соврать, потому что нельзя сказать и правду. Даже если мы переформулируем так: «Вам понравилось то, что вы ели?» - даже здесь уже возникают огромные сложности, потому что «ну вот скорее понравилось, это было лучше, чем позавчера, но я опасаюсь, что это было хуже, чем завтра», и так далее и так далее. И мы выясняем, что для социологии повседневности концепт лжи очень непростой. А дальше начинаются самые сложные оценочные вещи: «Кого ты любишь больше - маму или папу?»

Поэтому и существует такая конвенциональная история, что ложь - это ситуация, когда человек осознанно считает, что он говорит ложь или осознанно недоговаривает. На этом работают так называемые детекторы лжи, потому что когда вы субъективно не врете, никаких нервных переживаний у вас нет, и полиграф ничего не покажет.

Кирилл Титаев - ведущий научный сотрудник Института проблем правоприменения в Европейском университете в Санкт-Петербурге

© Inliberty / Музеон

Коронный : А для опросной, для третьей социологии ложь становится какой-то совсем прикладной историей?

Титаев : Абсолютно. Что такое опросная социология? Это ситуация, когда мы тыкаем в нашего респондента какой-то анкеткой и ждем, чтобы он выбрал тот или другой вариант. И здесь возникает огромное количество технических сложностей, потому что как раз для опросной социологии правда - это некоторое соответствие эмпирической реальности, которая была вчера, есть сегодня или будет завтра. «За кого вы будете голосовать? За кого вы голосовали бы? Сколько килограммов колбасных изделий вы купили в течение прошлой недели?»

Коронный : Получается, что ложь - это ошибка, когда человек говорит не то, что он делал. И в таком случае встает вопрос: возможно ли вообще доверять опросам?

Титаев : Мы ровно с этого примера начнем разбор нескольких стандартных сложностей, которые возникают у пользователей и организаторов «социологических» опросов. Итак, первое: доверяете ли вы?

Что такое «доверять»? Например, доверяю ли я организаторам этого мероприятия? Я, конечно, скажу, что да, но что будет стоять за моим «доверяю»? Это значит, что я ожидаю, что мне пришлют билеты на поезд, что в назначенное время сюда придут люди, что будет ведущий и что-то в принципе произойдет. То есть я ожидаю, что обещания будут так или иначе выполнены.

А доверяю ли я президенту и правительству? В этом случае доверие будет в дефолтном варианте: вас на улице или по телефону об этом спрашивают - и вы предполагаете, что они скорее хорошие, чем плохие. Это совершенно другое доверие. Доверяете ли вы банку - это уже третье доверие.

Итак, первая огромная проблема - это несоответствие смыслов, семантического ореола слов повседневного языка в разных контекстах. Наше доверие - это очень много разных доверий, в зависимости от того, о чем идет речь. Если человек получает пенсию, то ключевая история про доверие органам власти - это история о том, регулярно ли он получает пенсию. А у человека, который живет своей жизнью и не видит президента даже по телевизору, история про доверие - это так называемое генерализованное уважение: я в целом буду говорить об этих органах хорошо, чем плохо.

Вторая важная история - это релевантность опыта. Если я спрошу всех здесь присутствующих, устраивает ли вас качество работы московского метро, это будет релевантный вопрос. Я предполагаю, что больше чем у половины есть достаточно регулярный опыт использования метро. К сожалению, очень часто опросная социология вынуждена работать с опытом не вполне релевантным. Когда мы начинаем спрашивать о доверии полиции, судам, то мы оказываемся в сфере опыта нерелевантного. Доверяете ли вы службе лицензионной разрешительной работы, работавшей в составе полиции, а ныне перешедшей в состав Росгвардии?

© Inliberty / Музеон

В-третьих, надо еще понимать, что опрос - это интервьюер в ситуации гонки, его зарплата напрямую зависит от того, насколько быстро он получит ответы на все нужные вопросы. В методических экспериментах мы видим, что примерно 30% респондентов без проблем высказываются по поводу несуществующих реальностей. Например, около 25% респондентов спокойно высказывают мнение о работе Федеральной службы по борьбе с безнадзорными животными. Службы такой никогда не было, но устойчиво от 20 до 30% респондентов имеют мнение о качестве ее работы.

В-четвертых, есть еще история про наши когнитивные особенности. Нам удобно забывать о неприятных ситуациях. Простой пример: после победы Ельцина на президентских выборах 1996 года и до кризиса 1998-го, по опросам, доля голосовавших за Ельцина стабильно росла примерно на 1% в месяц. То есть примерно 1% в месяц убеждал себя в том, что он голосовал за Ельцина. Приятно быть вместе с победителем, особенно когда в стране наблюдается некоторое улучшение. С 1998 года и до сегодняшнего момента доля голосовавших за Ельцина в 1996 году падает примерно на 1% в полгода. То есть за Ельцина в 1996 году, по разным опросным данным, голосовали от 17 до 23%. И растет доля тех, кто не помнит, за кого голосовал, что понятно.

Я сам с искренним удивлением обнаружил, что на думских выборах 2003 года голосовал за партию «Яблоко», потому что нашел дома свою фотографию с гордой наклейкой «Я голосовал за «Яблоко». И страшно удивился. Зачем ты ходил на эти выборы, идиот? Я был твердо уверен, что я на них не ходил.

Коронный : Получается, есть честные опросы и нечестные?

Титаев : Не совсем так. Есть нечестность опросов на уровне простого фальсификата. Что это значит? Есть ситуации, когда никакого опроса не проводится, а просто хорошие люди взяли стопочку анкет, сели в удобном месте. В среднем по стандартной анкете за один рабочий день три человека заполняют 500–600 анкет с нормальным уровнем качества. Есть более продвинутые технологии, когда мы просто пишем небольшой скрипт, который сразу бьет цифры в массив - в таблицу. И есть совсем уж варвары, которые рисуют цифры, не создавая массивов. Но о них мы говорить не будем, также я предложил бы оставить в стороне истории про осознанную фальсификацию. Эта ложь технологически легко выявляется, и ни один нормальный заказчик с ней работать не будет.

Коронный : А как она выявляется?

Титаев : Там много простых алгоритмов. Я не думаю, что сейчас имеет смысл, не имея доски и слайдов, вдаваться в это. Есть специальные компании, которые на очень хорошем уровне занимаются фальсификацией массивов. Но имея массив, пачки бумажных анкет или записей телефонных разговоров, мне нужно минут 20, наверное, чтобы с уверенностью сказать, был опрос или его не было.

Колонки социолога Кирилла Титаева в «Ведомостях» копирует на свой сайт даже Министерство науки и образования Республики Ингушетия. Сфера его интересов - образование, эффективность полиции, следственных органов и судебной системы

© Inliberty / Музеон

Титаев: В подавляющем большинстве случаев в России интервью давно проводятся по мобильным телефонам. Есть базы большой тройки - «Мегафон», «Билайн», МТС, - и они, конечно, делают выборку мобильных телефонов. В этом плане Россия - в числе лидеров, потому что у нас оснащенность мобильными телефонами приближается к 100% и входящие почти везде бесплатные, люди не боятся брать телефон.

Коронный: Ставится ли какое-то условие, что для опроса нужно обязательно спросить равное количество абсолютно разных людей? 10 молодых пар, 10 людей среднего класса, 10 людей классом пониже, 10 пенсионеров и 10 телезвезд.

Титаев: Обычно квотируются пол и возраст, в хороших опросах - образование. Но при нормально составленной выборке мы и так получаем нормальные результаты.

Коронный: Представим такую ситуацию: я бизнесмен, получаю данные соцопросов, что людям нравится вишня, значит, я буду делать вишневую колу. Так это обычно происходит?

Титаев: Есть большое количество исследований (я в нескольких таких участвовал), когда производитель чего-нибудь, например колбасы, спрашивает, сколько колбасы его марки потребил регион за предыдущую неделю. Он, соответственно, знает это с точностью до килограмма. Я выверяю опросными методами, и у меня отклонение вполне в пределах выборочной ошибки, в пределах 2–3%. Вещи, которые касаются простых недавних практических действий, дают очень неплохую экстраполяцию. Когда мы говорим: сейчас в связи с кризисом модель потребления меняется так-то и так-то - практически все компании, практически весь ретейл, ориентируясь на это, меняют ассортимент, и у них не возникает складских излишков.

Коронный: То есть если я вижу информацию про колбасу, про сигареты, автомобили, карту «Тройку» или еще что-нибудь повседневное, то этому стоит доверять?

Титаев: Да. Если опрос бизнеса сообщает, что маржа за прошлый год такая-то, этому с большой вероятностью можно доверять, потому что бизнесмен знает, какая у него маржа, и вряд ли забудет это через год. Когда я говорю, что в среднем толщина уголовного дела, передаваемого российским следователем в суд, 120–150 страниц, по их оценке, это очень точные данные, потому что это то, с чем он сталкивается каждый день и где у него нет никаких мотивов сознательно врать, его спросили про простую, повседневную для него вещь.

Совсем другое дело - кейсы о доверии, оценках, уважении, будущем голосовании. Мы знаем, что, например, в американских данных любовь к президенту сильнее всего детерминируется погодой.

Здесь и сейчас доверие к власти может быть хорошим, особенно когда нам каждый день в телевизоре это говорят. Это ожидаемый нормативный ответ. Но эти вещи могут прыгать с невероятной скоростью. Если вы посмотрите на индексы, рейтинги доверия и так далее, то вы увидите, что они довольно сильно скачут - может быть на 20–30% в год. Поэтому когда вам начинают рассказывать про доверие, отношение, оценки - этому нужно доверять с очень большой осторожностью.

Например, есть индекс генерализованного доверия. Что это такое? Это примерно 30 вопросов, которые в основном опираются на так называемый метод виньеток. Это воображаемые ситуации, где вас спрашивают о поведении. Я, например, задаю вам вопрос в кафе возле метро: вы за последние три месяца хотя бы раз оставляли за столиком, будучи единственным человеком в кафе, сумку, телефон или кошелек, чтобы выйти на улицу покурить?

© Inliberty / Музеон

Коронный: Мой ответ - да.

Титаев: Там много подобно сконструированных вопросов, они показывают уровень доверия к миру. В России, например, такой опыт имели примерно 50% курильщиков, которые ходят в кафе. В стандартной западноевропейской стране такой опыт имели 90% курильщиков, которые ходят в кафе. И вот такие вещи позволяют нам понять очень большие социальные страновые различия. В России индекс генерализованного доверия, слава богу, стабильно растет, несмотря на кризис, то есть мы доверяем друг другу все больше и больше. Мы все чаще и чаще совершаем действия, демонстрирующие то, что в целом мы считаем окружающих скорее не ворами, не убийцами и не преступниками.

Давайте составим рейтинг доверия двумя простыми способами. Насколько вы доверяете правительству (суду, полиции, черту в ступе), и дальше четырехбаллка: полностью доверяю, скорее доверяю, скорее не доверяю, полностью не доверяю. Все очень просто, представимо. Если мы возьмем вариант «полностью доверяю» и только его, у нас будет президент с 82%, а внизу будут суды, с 10%, если мы просуммируем… и у нас будет огромный разрыв. А если мы просуммируем «полностью» и «скорее», то у нас вверху будет президент, у которого прибавится 4 или 5%, а внизу будут суды, но уже не с 10, а с 50%.

Коронный: О чем это нам сообщает?

Т. В одном случае мы говорим: ребята, вы понимаете, что у нас президенту доверяют в 9 раз больше, чем судам, а в другом случае - в 2 раза. Потому что распределение в этой паре - «полностью доверяю» и «скорее доверяю» - очень неоднородное для разных категорий. Президенту все доверяют полностью, а полиции все «скорее доверяют». И мы можем представить полицию как орган, которому никто не доверяет полностью, и это будет один образ, одна картинка, а можем представить полицию, которой все-таки бо́льшая половина населения скорее доверяет.

Коронный: Весь вопрос в подаче.

Титаев: Надо не лениться смотреть на то, как сформулирован вопросник, и игнорировать все, что нерелевантно. Рассмотрим простой пример. Когда у нас в опросе как-то отнеслись к деятельности полиции 87% населения, мы понимаем, что это лажа. Потому что мы знаем, что по отчетности, к полиции поступает 28 миллионов обращений в год, а на самом деле чуть меньше. Учитывая, что значительная часть обращений - это представители неопрашиваемых маргинальных классов, всего примерно 20% населения на самом деле имели контакт с полицией.

Коронный: Получается, задавая вопрос про опыт и про то, что было в прошлом, мы скорее получим настоящие и правдивые ответы, чем если будем представлять, что с ним случится (какой вы купите предмет, во что вы завтра оденетесь, за кого вы завтра будете голосовать)?

Титаев: И точно так же нельзя спрашивать о том, о чем человек думает: как вы относитесь, кому вы доверяете, что вы думаете о… Спрашивать в опросах можно только о том, что с человеком было.

Коронный: Представлю такую ситуацию: я вижу какой-то результат в газете, по радио, в интернете. Существует ли какой-то способ понять, насколько это правдивый результат?

Титаев: Да, я бы мог предложить, наверное, некоторый чек-лист, очень простой, который я рекомендую, например, всем журналистам. Если речь идет о ситуации, когда генеральная совокупность - это все население, первое: этот вопрос могли задать мне? Я бы мог легко, быстро и обдуманно ответить? Если первых два ответа - да, то переходим к техническим деталям. Мы смотрим, разумно ли стоят ответы. Они должны быть симметричными, положительных и отрицательных должно быть одинаковое число. Они должны идти в логической последовательности.

© Inliberty / Музеон

Коронный: Не совсем понимаю. Объясните, пожалуйста.

Титаев: Нравится ли вам сегодняшняя лекция? - да, скорее да, нет. Мы сместили ответы в сторону положительных и предложили два положительных и один отрицательный. Это дает нам примерно плюс 5% к позитивным ответам.

Коронный: Получается, если в нашем графике два хороших варианта, два плохих варианта и один серединный…

Титаев: Да, значит, все хорошо.

Коронный: Подводя итог. Вначале мы говорили о том, что не следует доверять, но в конце концов пришли к выводу, что чему-то все-таки можно доверять и соцопросы вполне рабочий инструмент и для понимания, и для тех людей, кому они нужны.

Титаев: Как ни парадоксально, да.

Коронный: Как предсказываются какие-то вещи на основе опросов о прошлом опыте?

Титаев: Мы можем предсказать, что уход от потребления мяса вызовет рост потребления полуфабрикатов, то есть будут больше продаваться пельмени. Мы знаем, что чем больше рост семейных инвестиций в образование детей, тем больше дают взяток в военкоматах. Но на чем-то одном делать предсказание сложно. Когда у нас есть несколько опросов и мы что-то почитали, мы работаем такими маленькими мерлинами. Но как только начинаются большие вещи про отношения, мысли, чувства и так далее, это все становится чистой воды фантастикой.

Коронный: Существуют ли хоть какой-нибудь хороший опрос про отношения, мысли и чувства?

Титаев: Про это обычно шутят, что главное горе современной социологии - то, что с конца XIX века пыточный инструментарий исключен из социологического. Поэтому, пожалуй, нет.

© Inliberty / Музеон

5 лучших вопросов из зала

Правда ли, что глубинные фокус-группы, когда социологи опрашивают простых людей в регионах за чашкой чая, работают гораздо лучше, чем хорошо сконструированные количественные опросы?

Титаев: Во-первых, глубинная фокус-группа - это та же фокус-группа, только дополненная словом «глубинная». И фокусированные интервью, глубинные интервью, лейтмотивные интервью - это более или менее одно и то же. Просто как автору конкретного учебника понравилось, так он это и обозвал.

Я категорический противник противопоставления качественных и количественных методов. Качественные методы - это как раз интервью и фокус-группы. Количественные - опросы. Это отличные взаимодополняющие вещи. Иногда они работают по отдельности. Потому что написать анкету про то, как люди едят колбасу, можно и без интервью, хотя с интервью получается лучше. Написать анкету про профессиональную повседневность судьи или московского журналиста гораздо сложнее, и, вообще-то, лучше бы сначала разобраться, как там это все устроено.

Вот хороший пример. Была ситуация, когда все опросные фабрики перед зимой 2011 года говорили, что все у нас хорошо. И тут вышел такой Михаил Дмитриев с группой в Центре стратегических разработок и опубликовал доклад про то, что все у нас гораздо хуже, а будет вообще взрыв. И взрыв произошел. Не совсем такой, не совсем там, но он был единственным, кто это все четко предсказывал за 3–4 месяца.

Группа Дмитриева практически не работала с количественными опросами. Они проводили фокус-группы в регионах, причем много. Фокус-группы вообще - это когда садятся по выборке (то есть не абы кто) 5–15 человек за стол и социолог с ними подробно час, два, три разговаривает. У меня была рекордная девятичасовая фокус-группа. Я думал, что умру.

Все участники фокус-группы сидят в одном зале. Потому что в отличие от индивидуального разговора мы видим устойчивость мнений. Потому что я вам говорю, что английская борзая - это лучшая порода на свете, а вы мне говорите, что нет, что это совершенно ужасно, и дальше надо посмотреть, кто из нас быстрее сдастся. Это позволяет увидеть, насколько эти мнения устойчивы. Главное преимущество фокус-группы - то, что мы сразу видим, для кого мнение - это просто брякнуть без всяких аргументов, а кто легко переубеждает окружающих. Мы видим сравнительную силу позиции в дискуссии. И моя задача как модератора, социолога как модератора - заставить людей убеждать друг друга, спорить между собой. Иногда сажается еще подсадная утка, так называемый фасилитатор, который выводит их на конфликт. И дальше они рубятся между собой.

Вот пример: ГМО - это плохо или это хорошо? На фокус-группах мы видим, что противники ГМО громят сторонников ГМО за полторы минуты. И мы понимаем, что это работает. Хотя по опросам у нас 50 на 50 тех, кому по фиг, и тех, кому это важно. Стоит возникнуть дискуссии, мы понимаем, что есть этот тренд, мы видим, что на всех фокус-группах по стране в смоделированной ситуации противники ГМО успешно убеждают нейтралов. Значит, так же будет на дачах, на кухнях и так далее. Значит, нужно на все продукты лепить лейбл «без ГМО», потому что сегодня это не очень важно, а завтра это станет мощным маркетинговым инструментом.

То есть мы на основании фокус-группы видим, что этого человека можно убедить, а вот тут нет, он распирается как Жихарка и говорит нет. Убедить человека в том, что президент хороший, на фокус-группе довольно легко. Убедить людей, которые ходили в российские мировые суды, что это комфортное место, не получается.

Что касается географии опросов, мы твердо убеждены, что есть три региона, которые не имеют никакого отношения к России, изучать их бессмысленно. Это Москва, Петербург и Чечня.

Корректно ли задавать вопрос об отношении к другим национальностям, странам?

Титаев: Это общемировая проблема. И то, что полстеры спрашивают про то, про что, вообще-то, спрашивать не надо (вроде того же доверия, симпатии), и то, как с этим потом распоряжаются СМИ. Вот, скажем, цыгане: цыган в среднем по стране никто не видит, потом случается перестрелка в Сагре, цифры взлетают, появляются 60% населения, которые эти две недели поненавидят цыган и дальше о них забывают. Нормальная ситуация после информационного всплеска - снять вопрос на какое-то время

Отдельно скажу про СМИ. По моим ощущениям, культура работы с опросными данными очень сильно выросла. То есть когда мы говорим о серьезных изданиях - о «Ведомостях», о «РБК», - кажется, что они на это дело посадили специального фактчекера, который проверяет, что там все окей с этими опросами. Потому что у них я не помню фатально неадекватных интерпретаций Ну а то, как перескажет «Леваду» или ФОМ «Московский комсомолец», - это даже представить страшно.

Влияет ли интервью на интервьюируемого? Можно ли внести в массы некую идею или заставить задуматься о чем-то?

Титаев: На массы - нет. Потому что провести с одним процентом населения интервью - это весь бюджет Российской Федерации. Но есть мотивирующие опросы, это массовая технология продвижения, особенно в политике.

- Приведите, пожалуйста, пример.

Титаев : Давайте я вам сейчас буду что-нибудь продавать. Скажите, вы знаете о том, что Сбербанк России запустил новую линейку бесплатных кредитов?

- Нет.

Титаев : Если бы вам предложили бесплатный кредит от Сбербанка, который позволил бы вам распоряжаться в течение месяца средствами, не платя никаких процентов, вы бы на это согласились?

- После слова «бесплатно» я уже забыл, что там было дальше.

Титаев : В свое время в Иркутской области был такой слоган - «Юрий Тен строит мост». Это был местный политический деятель, который, в частности, продвигался на том, что постепенно строится мост через Ангару. И у него были прекрасные опросные вещи: «Знаете ли вы, кто такой Юрий Тен? Какой мост строит Юрий Тен?» - «Нет, не знаю». - «Юрий Тен организует строительство моста через Ангару. Знаете ли вы, что он позволит…» То есть замаскировать пиар под опрос - это милое дело, это делается массово, всегда и везде. Половина маркетинговых опросов, которые вам предлагает банк, МТС или кто-нибудь еще, - это история скорее про продажи, чем про сбор информации.

Есть ли какие-то данные по поводу правды, неправды в вопросах, связанных с тяжелым моральным решением, говорить правду или нет? Когда речь, например, идет о насилии в семье. И человек, даже несмотря на анонимность, должен для себя решить, отвечать ли ему правдиво или нет.

Титаев : Есть так называемые сенситивные вопросы. Они начинаются с вопроса о доходе и возрасте. Сейчас я проявлю себя как страшный сексист, но меня защитит то, что это реальные данные. У нас женщин пенсионного возраста, получающих пенсию именно по возрасту, по данным пенсионного фонда, стабильно на 15–20% больше, чем по переписи. То есть в определенный момент вопрос о возрасте становится сенситивным. И вопрос о доходах уже сильно сенситивный: в России опросные доходы сильно меньше тех, которые мы видим даже на Росстате. А в Америке, например, опросные доходы ощутимо выше, чем те, которые мы видим на American Census Bureau.

Когда мы говорим о вопросах реально сенситивных - , интимный опыт, опыт преступника, - то здесь начинается вообще кошмар. Есть определенные техники, есть определенные институты, которые говорят, что они постепенно научаются задавать такие вопросы. Лично я им не верю и хороших результатов не видел.

Простой пример. Есть такая вещь, как виктимизационные опросы, основная цель которых выявить количество людей, которые реально были жертвами преступлений и не пошли в полицию. Вы понимаете, что люди не говорят об этом, но даже поэтому минимум в два раза количество жертв преступлений отличается от количества жертв по полицейской статистике. Мы понимаем, что на самом деле их не в два раза больше, а в три, в четыре, в пять. А по отдельным видам преступлений - домашнее насилие, супружеские изнасилования, вот такие страшные вещи, - там это различие в десятки раз. Но даже вот тут мы видим эту разницу. И для отдельных упертых представителей правоохранительных органов это уже становится каким-то аргументом.

Есть ли для социологов неэтичные, запретные темы исследований?

Титаев : В России нет ничего запретного, когда это не связано с насилием и откровенным преступлением. То есть если ты не избивал своих информантов или заказчиков, то все можно. Другой вопрос, что далеко не под всем прилично подписаться. То есть когда к тебе приходят и говорят: «Сделай нам анкету, которая даст вот такие и такие результаты». Большая часть социологов такую анкету сделает, мне кажется. Но подавляющее большинство запретит упоминать свое имя в связи с этим проектом. Потому что иначе у коллег возникает вопрос: друг мой, вы дурак или продались?

И это в первую очередь история про методическую корректность, потому что опубликовать под своим именем результаты явно скошенные - на это уже готовы далеко не все. И там, конечно, гораздо больше дурак, чем продался, потому что куча людей делает это совершенно искренне. Причем этот рынок как-то функционирует: нормальная ситуация, когда человек синхронно делает исследование по заказу условного Госдепа и условного ФСБ. Еще пару лет назад я наблюдал человека, который выигрывал тендеры одного федерального силового ведомства и параллельно совершенно спокойно выигрывал тендеры организаций, которые у нас сейчас считаются «антироссийскими». И те и другие знали о том, что он работает и там и там, и на тех и на других, и никого это не смущало.

Мир среднестатистической российской судьи - например, мирового или районного суда - замкнут на работе и семье: получая 60 тысяч рублей в месяц, она трудится по 80 часов в неделю; на радости обычного человека - общение с друзьями, путешествия и прочее - у неё, как правило, не остаётся времени.

Этот как будто замкнутый и недоступный мир с 2009 года изучают в Институте проблем правоприменения при Европейском университете. Недавно там вышло исследование «Российские судьи: социологическое исследование профессии »: на материале почти 1 800 анкет и 70 глубинных интервью команда учёных ответила на сакраментальный вопрос «А судьи кто?».

The Village поговорил с одним из авторов книги, ведущим научным сотрудником института Кириллом Титаевым, о том, как «девочки» становятся судьями, как они относятся к коллегам, позирующим на фото в соцсетях с бутылкой водки, и почему не любят адвокатов.

Фотографии

дмитрий цыренщиков

- Почему происходит феминизация профессии? Две трети судей в России - женщины.

Тут срабатывает несколько механизмов. Первый и значимый: в современной российской - довольно патриархальной, дискриминационной - культуре предполагается, что рутинная тяжёлая нефизическая работа - традиционно женская. Все наши бухгалтерии, отделы кадров, значительная часть низовой бюрократии преимущественно женские, особенно на «нижнем этаже» карьеры. С судьями - так же: чем больше бюрократии, рутины, бумаг, тем с большей вероятностью этим занимаются женщины. Как это происходит технически: председатель суда, делая выбор, будет иметь в виду, что вот эта «девочка» - хорошая, усидчивая, «мы её знаем». Значит, надо её взять.

- Так и говорят - «девочка»?

Да. В интервью звучит: «наши девочки», «девочки придут» и так далее.

Второе: судья - очень некарьерная позиция. С большой вероятностью вы придёте мировым судьёй и закончите карьеру через 20–25 лет судьёй районного суда (или, возможно, останетесь в мировых). Мужской же - пропагандируемый в российской культуре - карьерный тип предполагает рост, развитие. Поэтому те же председатели, те же квалификационные коллегии понимают: ну вот пришёл из прокуратуры «мальчик» 27 лет, сдал экзамен, попытается стать судьёй. Если не пойдёт в председатели суда - он же сбежит лет через пять. Может быть, не стоит и пробовать? Потому что опять искать замену, а процедура назначения судьи очень долгая... Поэтому, конечно же, в судебной системе - в силу структурных социальных условий - с большей вероятностью оказываются женщины.

Но чем выше «этаж» – тем меньше женщин, потому что ровно тот же социальный лифт будет проталкивать «мальчиков» наверх, а «девочек» оставлять внизу. Традиционно мы предполагаем в руководящей роли скорее мужчину. Бывает такая ситуация, её мне описывали несколько респондентов: когда судья-мужчина - вроде толковый, но так себе, с валом работы справляется плохо. Так давайте мы его в председатели поднимем! В данном случае относительно низкая приспособленность к низовой работе толкает наверх.

Во всех странах судьи не зарабатывают ощутимо выше среднего, но Россия - в числе лидеров по разрыву между средней и судейской зарплатами

Ну и ещё один механизм связан с источниками назначений на позицию судьи. У нас сейчас в качестве этого источника довлеет аппарат суда. Это значит, что пять лет до наработки стажа выпускник университета должен сидеть в должности секретаря или помощника судьи. Для выпускников юрфаков - молодых мужчин это не самый привлекательный вариант: положить пять лет на то, что в нашем обществе считается неправильной мужской стратегией. Казалось бы, ты лоб 25 лет, а сидишь на зарплате в 15–17 тысяч, да ещё и перерабатываешь. Соответственно, возникает ситуация, когда в аппарат приходят «девочки».

Но дальше, чтобы удержать этих «девочек», нужно пообещать судейское кресло. И председатель суда связан обязательствами перед своим аппаратом. Сотрудница должна понимать, что да, это работающая модель: вот же, в соседнем кабинете сидела Оленька - её назначили судьёй. А это минимум четырёхкратный скачок в зарплате.

- Поражают данные про нагрузку судей: например, одна из респонденток рассказывает, что работает по 13 часов в сутки, а также по субботам - то есть в режиме 80-часовой рабочей недели. При этом зарплаты судей совсем не баснословные.
Им кажется нормальной такая нагрузка?

Давайте выйдем за пределы двух кольцевых автодорог - тогда мы поймём, что 60–80 тысяч рублей в 35 лет для хорошего специалиста - вполне приличный заработок даже для регионального центра. А если вы работаете в районном центре - будете входить в десятку-двадцатку специалистов с самой высокой официальной зарплатой. Что нормально: судьи должны зарабатывать много. При этом во всех странах судьи не зарабатывают ощутимо выше среднего, но Россия - в числе лидеров по разрыву между средней и судейской зарплатами.

Человек, который идёт в судьи, понимает, что переработка - это предзаданность. Никаких неожиданностей для них тут нет. Это нормальное обязательство в обмен на большую зарплату, неплохую социальную защищённость и - самое главное - пожизненное содержание. Судейский стаж - 20 лет: то есть если вы сели в судейское кресло в 27 - в 47 вы можете уйти в отставку. Пожизненное содержание равно средней актуальной зарплате судьи этого же ранга. В итоге получается чуть ниже из-за отсутствия премий, но всё равно по российским меркам это гигантская пенсия. Получать сейчас 60–70 тысяч рублей пенсии означает безбедную старость. Совершенно нормальный нарратив у судьи: «Ну да, я гроблю здоровье, зато не буду думать о том, как выжить потом».

Моя любимая ситуация: когда Пенсионный фонд отказался самостоятельно принимать решения по поводу формулировок «актёр» и «артист». И в результате все, у кого в трудовой книжке было записано «актёр», пошли в суды (чтобы суд установил, что на пенсию имеют право не только «артисты», но и «актёры». - Прим. ред.) : за пять лет набралось несколько десятков тысяч таких дел. И подобных примеров довольно много.

Что для судей важнее - работа или семья? И как они склонны оценивать ситуации, когда работа вступает в конфликт с семьёй? Мне, например, вспоминается случай, когда студент, сын судьи Пуровского районного суда Ямало-Ненецкого автономного округа, убил белку в ЦПКиО на Елагином острове, после чего в Петербурге был довольно длительный судебный .

Это, понятно, анекдотическая ситуация - в Петербурге подобных историй было несколько. В судейском сообществе они воспринимаются как более-менее норма: «Не повезло с ребёнком, со всеми может случиться».

В другом регионе был кейс, когда сын очень уважаемого судьи совершил очень дурацкое преступление. О ситуации узнала общественность. И в том случае суд решил показать свою принципиальность, сработал на общество: подсудимый получил срок в два раза больше, чем в среднем дают за это преступление.

В целом из-за системы отбора судьи вынуждены делать всё для того, чтобы семья выглядела максимально законопослушной. Ведь ещё на стадии назначения судьи проверяют всё что можно. Бывает на грани анекдота: мы наблюдали кейс, когда судье отказали в назначении, потому что сын от другого брака её биологического отца совершил уголовное преступление средней тяжести. При этом она этого отца в жизни не видела: он оставил её мать во время беременности и уехал в ближнее зарубежье. Из материалов проверки оперативников судья узнала, что у неё есть живой биологический отец и биологический брат, который совершил преступление.

Поэтому больших конфликтов между работой и семьёй не возникает. Вопрос в том, что для среднего российского судьи весь мир, кроме работы и семьи, отсутствует. Всё, что есть у такого судьи, - одна-две недели отпуска, в основном на пляже.

- Как судьи относятся к этическим проступкам коллег? Тут, например, вспоминается история с бурятской судьёй Ириной Левандовской, которую уволили за непристойные фото в соцсетях.

Тут следует выделить три группы. Первая: это очевидные преступления со стороны судьи - среди коллег они вызывают осуждение, и, если человека выгоняют из профессии, сообщество это поддерживает.

Вторая группа: проступки, которые на взгляд обычного человека не являются чем-то страшным. Например, когда в сеть нечаянно утекли фото, на которых судья обнимает бутылку водки или парится в бане. Человек вообще мог не знать, что его или её снимали, а тем паче что какая-то зараза повесит это в соцсетях, ещё и отметит судью на фотографиях. Согласитесь, не самый серьёзный проступок: все мы ходим в баню, большинство судей с какой-то регулярностью употребляют спиртные напитки - нельзя сказать, что это абсолютно непьющее сообщество. Но с точки зрения самих судей, по крайней мере на уровне наших интервью, это воспринимается как нечто совершенно ужасное, недопустимое.

Идея о том, что основа независимости суда - информационная закрытость и отсутствие каких-либо вещей, которые могут скомпрометировать сообщество, - консенсусная. Эта идея характерна для многих профессий. В этом плане судьи могут сравнить себя со священниками.

Наконец, есть третья группа проступков, которые, напротив, нам кажутся кошмарными, а судьями воспринимаются как что-то нормальное. Это всё то, что связано с техникой ведения процесса. Когда в сеть утекает запись, на которой судья орёт на стороны, используя ненормативную лексику, мы будем считать, что героиня ролика ведёт себя неэтично. Но с точки зрения судейской корпорации это представляется практически нормальным: в условиях огромной нагрузки, в условиях, когда в суд может пойти любой и представлять сам себя, в условиях, когда судьи больше работают с маргинализованными группами населения, чем с условно нормальными... «Нехорошо, конечно, но все срываются. Нельзя за это наказывать».

Для среднего российского судьи весь мир, кроме работы и семьи, отсутствует. Всё, что есть у такого судьи, - одна-две недели отпуска, в основном на пляже

- Как судьи относятся к бунтарям внутри системы? Таким, как Юлия Сазонова - бывшая мировая судья, которая сначала судила оппозиционеров, а потом встала на их сторону.

Публичный бунт будет, скорее всего, осуждаться, потому что пресловутая закрытость сообщества является очень важной ценностью. Публичное заявление о политических предпочтениях не вызывает симпатий. Однако существуют способы бунта внутри самой системы. Во всех регионах нам рассказывали о принципиальных судьях: например, тех, кто без конца выносит оправдательные приговоры (в переводе на русский это «без конца» означает два оправдательных приговора в год вместо одного раз в семь-десять лет). И такой активизм будет, скорее, поддерживаться, хотя возможно осуждение на индивидуальном уровне.

В этом плане характерно очень разное отношение к двум ушедшим судьям Конституционного суда (имеется в виду история 2009 года, когда двое судей - Владимир Ярославцев и Анатолий Кононов - ушли в отставку после выступления в СМИ с критикой российской судебной системы. - Прим. ред.) . Один ушёл тихо - и к нему относятся очень уважительно. Второй ушёл с большим публичным скандалом, и про него в сообществе говорят: «Ну а зачем сор из избы выносить?»

- Кстати, про «раз в семь-десять лет». Почему в России такой маленький процент оправдательных приговоров - меньше 0,5 %? Понятно, что никто не хочет портить себе статистику прокурорскими апелляциями, которые удовлетворит суд высшей инстанции. Но всё же сами судьи находят это нормальным?

Нельзя нормально жить и долго делать свою работу, при этом считая, что ты делаешь что-то ужасное. Или что неотъемлемой частью твоей работы является наказание невиновных людей. В судейском сообществе - где, конечно, знают все эти цифры - есть устойчивый нарратив о том, почему так происходит. Основной аргумент - история «о трёх юристах»: следователе, прокуроре и судье. Мол, если дело посмотрели целых три юриста, значит, всё в нём нормально. Когда мы приводили в пример статистику других стран, нам отвечали: «Это же страны общего права, где юрист не готовит дело - его прямо в суд приносит малограмотный непонятно кто. Поэтому много оправданий». Но здесь они ошибаются, и в странах, где существует масштабное досудебное следствие - Германии, Франции - доля оправданных намного выше нашей.

Замечу, что судьи ошибаются и в истории «о трёх юристах»: прокуратура дела почти не заворачивает, на следствии реабилитируется ещё меньше людей, чем в суде. На самом деле окончательным судьёй в России выступает связка «оперативник-следователь». В то момент, когда следователь написал постановление о привлечении в качестве подозреваемого или о возбуждении уголовного дела в отношении конкретного лица - всё, понятно, что человек получит либо судимость, либо запись «привлекался к уголовной ответственности по статье такой-то».

Вторая история - про более продвинутых судей. Говоришь им: «Вот, смотрите, официальная эмвэдэшная статистика реабилитации на следствии, вот - прокурорская статистика». Реакция: «Смотрите, какой у нас низкий уровень преступности!» То есть «у нас все сомнительные случаи не проходят даже следствие». Мол, куча преступников ходит непойманными, но уж те, кто дошли до суда, точно преступники.

И, наконец, совсем редкий случай, который больше про следователей и прочих правоохранителей. «Я понимаю, что такой-то совершил не совсем это или не совсем так. Но он же в любом случае совершил преступление». Учитывая, что 60 % потока наших подсудимых - это безработные, ещё 20 % - лица, занимающиеся физическим трудом (то есть в основном представители маргинализованных групп), это суждение эмпирически не лишено оснований. Но оно противоречит самой логике права: нельзя осуждать человека за то, что он преступник вообще, за то, что у него «морда кривая», - неплохо бы доказать, что он совершил конкретное преступление.

Бывает такая ситуация: когда судья-мужчина - вроде толковый, но так себе, с валом работы справляется плохо.
Так давайте мы его в председатели поднимем!

- В вашем исследовании указано на неприязненное в целом отношение судейского сообщества к адвокатам. Почему так вышло?

Это как в анекдоте: когда человек попадает на необитаемый остров, он строит два клуба - в один ходит, а в другой не ходит. В любой социальной механике должна быть некая группа, которая, с одной стороны, как бы свои, а с другой - это не очень хорошие свои. На американском материале это описывается как индивидуальный выбор судьи: какой-то будет скорее не любить защитников, какой-то - обвинителей.

В нашем случае есть две важные истории. Во-первых, практики обмана адвокатами клиентов через мифологизацию судейской коррупции (или через реальное использование судейской коррупции), безусловно, присутствуют. Существует практика «взять под судью» (имеется в виду взять с клиента некую сумму якобы на взятку конкретной судье. - Прим. ред.) или взять больший гонорар под лозунгом «я знаком с судьёй». Такие истории рано или поздно становятся известными. Они очень сильно утрируются, что не способствует взаимоотношениям внутри сообщества.

Во-вторых, российская адвокатура, особенно работающая по уголовным делам, в общем, не является самой подкованной и склонной к самоочищению организацией. Кстати, как и следствие. Адвокат ничем не лучше следователя, но и ничем особо не хуже. И это тоже не создаёт дополнительных стимулов их любить. А социальная механика очень проста: как только общий тренд определился - далее всё, что на него работает, будет усиливаться и распространяться, а всё, что работает против, будет гаснуть.

Впрочем, мне довелось брать интервью у судьи с ровно противоположной позицией: она фанат адвокатского ремесла и ненавидит следователей. Все следователи понимали, что попасть на арест к Иксе Игрековне - это всё, смерть: аресты она режет с вероятностью 80 %. При этом она не из адвокатуры - пришла из государственного промышленного сектора.

Как судьи относятся к случаям, когда система - в широком смысле, государство - оказывается несправедлива к ним самим? Ну вот есть случай с новым зданием Санкт-Петербургского городского суда, в котором, как выяснилось, многократно превышена допустимая концентрация аммиака. Я знаю, что многие сотрудники суда из-за этого страдали от головных болей. Кто-то попытался подать в суд на суд, но очевидно, что ситуация тупиковая - и поставила судей в такую ситуацию именно система. Как они реагируют?

Так же, как мы с вами. Никакого огульного оправдания государства, когда несправедливость творится в их отношении или в отношении их коллег, у судей, конечно, нет. Это единственная ситуация, когда считается нормальным вынести сор из избы.

- Несправедливость - только в отношении них? Не кого-то ещё?

Смотрите, судья по умолчанию будет по-разному рассматривать дело о протесте за честные выборы и дело о протесте жителей, выступающих против строительства магазина. Это такая общероссийская ситуация, когда протест по частным случаям, борьба с частной несправедливостью признаётся достойным делом.

- А протест вообще за всё хорошее, против всего плохого…

- …маркируется скорее негативно. У некоторых судей, с которыми я разговаривал, после протестов зимы 2011–2012 года добавилась обида: «Мы же работали по максимуму, сделали всё честно - открыто, прозрачно, быстро. А они не оценили!» У полиции, кстати, такое же отношение. Эта обида есть, она сильна.

А про борьбу за свои права по частным поводам у каждого судьи будет несколько нарративов, как он или она поддержали, спасли, защитили слабого. И тут, в отличие от некоторых других ситуаций, я, слушая это, горжусь вместе с судьёй, думаю: «Вот какой хороший человек!»

- Понятно, что судопроизводство - конвейер, рутина. Но есть категории дел, которые прошибают судей? Например, те же истории частной борьбы маленького человека. Или, с другой стороны, - резонансные дела, когда на скамье подсудимых оказывается какая-нибудь бабушка - купчинский маньяк .

Дела, которые судей впечатляют, разумеется, есть. У каждого найдётся огромное количество таких дел. У меня есть прекрасная история от великолепной судьи из одного райцентра. Она рассказывала о подсудимом, который регулярно попадался на мелких кражах. При этом воровал для детей. Залез в магазин, украл два ящика водки и четыре «Киндер-сюрприза». Причём водку не выпил - он её немедленно продал, купил вещей детям и доски, чтобы починить что-то дома. Идёт с этими досками домой, его задерживают. И вот у него первая судимость неснятая, вторая, третья... «Я его свободы не лишаю, - рассказывает судья. - Но он и в четвёртый раз приходит. Что я только ни делала... В конце концов сказала: „Вот тебе тысяча рублей, иди заплати штраф за первую судимость. Я её тебе здесь же погашу и опять смогу назначить наказание без реального лишения свободы“». Конечно, подсудимый - преступник, и его надо осудить. Но его нельзя лишать свободы: жена болеет, дети в детдом пойдут, огород некому будет поднимать...

Некоторым судьям доводилось слушать жуткие дела, они о них рассказывали. Например, я разговаривал с судьёй, которая слушала дело по маньяку-убийце. И она рассказывала о внутреннем конфликте. Там было неоднозначное заключение психиатрической экспертизы, и судья должна была для себя принять решение: назначать повторную экспертизу, создавая (по её мнению) дополнительную возможность того, что человек уйдёт от наказания; или опереться на материалы этой экспертизы, признать подсудимого вменяемым и дать ему большой реальный срок. Кажется, в итоге она склонилась к первому варианту, но повторная экспертиза показала вменяемость подсудимого, так что судья смогла назначить большой срок.

Бывают впечатляющие истории и в гражданском судопроизводстве. Один судья рассказывал, что во второй половине 90-х рассматривал спор по поводу собственности на одну очень крупную компанию (не знаю, правда ли это), где ответственными сторонами выступали губернатор и президент РФ. Судья говорил: «Президент болел (помните про аортокоронарное шунтирование Ельцина?), так что его я в зал вызывать не стал. Но уж губернатор ко мне на каждое заседание ходил!»

Судья - очень некарьерная позиция. С большой вероятностью вы придёте мировым судьёй и закончите карьеру через 20–25 лет судьёй районного суда